Реймон остановился у входа в спортзал. Там было пусто и тихо. После первоначальной волны интереса атлетика и другие становились все менее популярны. Если не считать трапез, научному персоналу и членам экипажа осталось только собираться небольшими компаниями или вообще погрузиться в чтение, просмотр видеолент и как можно больше спать. Максимум, что он мог заставить их выполнять, — это предписанное количество упражнений. Но он не нашел способа восстановить бодрость духа, которая со временем исчезла. Он был беспомощным, поскольку его несгибаемая настойчивость в отношении соблюдения основных правил сделала его врагом для всех.

Что касается правил… Он прошагал по коридору к комнате сновидений и открыл дверь. Лампочка над каждым из трех боксов свидетельствовала, что все они заняты. Он выудил из кармана универсальный ключ и по очереди открыл кабины. Из них повеяло воздухом, но они были не освещены. Две он закрыл снова. Открыв третью, он выругался. Вытянувшееся тело и лицо под сонношлемом принадлежали Эмме Глассгольд.

Некоторое время он стоял, глядя сверху вниз на маленькую женщину. Ее улыбка дышала покоем. Без сомнения она, как и все на корабле, обязана была своим душевным здоровьем этому аппарату. Несмотря на все усилия по декорации, по созданию желаемого интерьера помещений, корабль был слишком стерильной средой. Абсолютное сенсорное голодание быстро заставляет человеческий мозг терять связь с реальностью. Лишенный потока данных, которые он предназначен обрабатывать, мозг изрыгает галлюцинации, становится иррациональным и, наконец, впадает в помешательство. Эффекты продолжительной сенсорной недостаточности сказываются медленнее, слабее, но во многих отношениях они более разрушительны. Непосредственная электронная стимуляция соответствующих центров мозга становится необходимой. Это говоря в терминах неврологии. В терминах непосредственно эмоций, необычно интенсивные и продолжительные сны, генерируемые извне приятные или нет — стали заменой действительных переживаний.

И все же…

Кожа Глассгольд отвисла и имела нездоровый оттенок. Экран электрокардиограммы позади шлема говорил, что она находится в спокойном состоянии. Это означало, что ее можно разбудить быстро, не подвергая риску. Реймон перекинул вниз переключатель таймера. След проходящих через ее голову индуктивных импульсов на осциллографе уплощился и потемнел.

Она пошевелилась.

— Шалом, Мойша, — услышал он ее шепот. Поблизости не было никого с таким именем. Он сорвал с нее шлем. Она сжала веки еще плотнее и попыталась повернуться на кушетке.

— Проснись, — Реймон потряс ее.

Эмма заморгала. Дыхание вернулось к ней. Она села, выпрямившись. Он почти видел, как сон покидает ее.

— Иди сюда, — сказал он, предлагая свою руку для поддержки, выбирайся из этого проклятого гроба.

— Ох нет, нет, — невнятно пробормотала она. — Я была с Мойшей.

— Прошу прощения, но…

Она скорчилась и заплакала. Реймон хлопнул по стенке — резкий звук на фоне бормотания корабля.

— Ладно, — сказал он. — Я отдам прямой приказ. Выйти! И явиться к доктору Латвале.

— Что, черт побери, здесь происходит?

Реймон обернулся. Норберт Вильямс, должно быть, услышал их, так как дверь была открыта настежь, и пришел прямо из бассейна. Он был разъярен.

— Ты, значит, принялся стращать женщин? — сказал он. — Убирайся.

Реймон продолжал стоять.

— Есть правила пользования этими боксами, — сказал он. — Если человек не обладает самодисциплиной, чтобы их придерживаться, в мои обязанности входит его принудить.

— Ха! Совать нос в чужие дела, подглядывать, шпионить за нашей личной жизнью. — Богом клянусь, я не собираюсь это больше сносить!

— Не надо! — взмолилась Глассгольд. — Не деритесь. Прошу прощения. Я уйду.

— Черта с два ты уйдешь, — ответил американец. — Останься. Настаивай на своих правах. — Его лицо побагровело. — Я сыт по горло нашим местным диктаторишкой. Настало время что-то с ним сделать.

Реймон сказал с расстановкой:

— Ограничительные правила были написаны не для забавы, доктор Вильямс. Слишком много — хуже, чем ничего. Это входит в привычку. Конечный результат — безумие.

— Послушай. — Химик сделал явное усилие, чтобы сдержать гнев. — Люди не одинаковы. Ты, конечно, думаешь, что всех можно подстричь под одну гребенку, чтобы мы соответствовали твоему образцу — занимались художественной гимнастикой, организацией работ, которые — ребенку ясно не служат ничему, кроме того, чтобы занять нас на несколько часов в день, уничтожили перегонный куб, который сделал Педро Барриос. Всем этим мы занимались с тех пор, как поменяли направление на этот полет Летучего Голландца… — он понизил голос. — Послушай, — сказал он. — Эти правила…

В данном случае они написаны, чтобы удостовериться, что никто не получит слишком большую дозу. Конечно. Но откуда ты знаешь, что некоторые из нас получают достаточно? Нам всем приходится проводить какое-то время в боксах. Тебе тоже, констебль Железный Человек. Тебе тоже.

— Конечно… — сказал Реймон, но Вильямс прервал его.

— Откуда тебе знать, сколько нужно другому человеку? У тебя нет чувствительности, которой Господь наделил таракана. Знаешь ли ты хоть одну чертову подробность про Эмму? Я знаю. Я знаю, что она замечательная, храбрая женщина… которая прекрасно может судить о собственных потребностях и руководить своими поступками… она не нуждается в том, чтобы ты руководил ее жизнью вместо нее. — Вильямс показал пальцем. — Вот дверь. Воспользуйся ею.

— Норберт, не надо. — Глассгольд выбралась из «гроба» и старалась протиснуться между мужчинами. Реймон отодвинул ее в сторону и ответил Вильямсу:

— Если делать исключения, то это должен решать корабельный врач. Не вы. После этого случая ей в любом случае придется увидеться с доктором Латвалой. Она может попросить его о медицинском заключении, позволяющем ей так поступать.

— От него ничего не допросишься. Этот бездельник даже транквилизаторов не прописывает.

— У нас впереди годы пути. Непредвиденные неприятности, которые мы должны будем пережить. Если мы начнем зависеть от успокоительных средств…